Аки Каурисмяки: «Только русский поймёт чухонца»

Октябрь. Мы не впервые в Хельсинки, но сейчас чувствуем себя обязанными немного глубже погрузиться в финский культурный контекст. Ходим по галереям, открываем замечательных художников, о которых только слышали (Симберг, Эдельфельт). Любуемся образцами дизайна Аалто, хотя одно из его не самых удачных зданий закрыло русскую церковь и испортило портовый пейзаж.

Наконец мы втроем (нас сопровождает Кирси) заходим в офис компании Каурисмяки под названием Sputnik Оу. Нас встречают две милейшие женщины, сотрудницы Аки, а из неодушевленных предметов — макет храма Василия Блаженного, картины Паулы (жены Аки), афиши фильма «Рио Браво» и концерта группы Crazy Ken Bag (в туалете, довольно непристойная), фотографии Урхо Кекконена и Чарли Чаплина с собакой, старые реликтовые счеты. В коридоре — полки с кассетами, среди них — «Догвиль» Триера, «Семь самураев» Куросавы, «Альфавиль» Годара, «Аталанта» Виго, картины Джармуша и Киаростами, а также, неожиданно, несколько русских — «Отец и сын» Сокурова, «Любовник» Тодоровского, «Коктебель» Попогребского и Хлебникова. В этой коллекции есть фильмы, любимые Аки, есть и те, дистрибьюцией которых занимается его фирма Senso.

Мы ждем хозяина довольно долго, но дожидаемся только нескольких звонков, из коих следует, что наш собеседник уже приближается к офису, однако в силу непреодолимых обстоятельств задерживается. Кто знает, может, он присел в баре под нами, чтобы пропустить рюмку? После большой промоутерской кампании фильма «Человек без прошлого» Каурисмяки в течение полутора лет не дал ни одного интервью, и сегодняшняя встреча для него — небольшой стресс. Он отнесся к ней чрезвычайно, пожалуй даже слишком, ответственно — и надо же, чтобы его угораздило «развязать» именно в этот момент после нескольких месяцев безупречной трезвости.

Все это мы понимаем из учащающихся звонков Аки, который просит своих сотрудниц закупить пива — иначе придется записывать интервью всухую. В конце концов наш герой появляется собственной персоной: в нем ощутима та странная смесь ажитации и усталости, которую вызывает алкоголь, принятый впервые после долгого воздержания. На столе тут же появляется помимо пива несколько видов португальского бренди. Нам не приходится долго раскачиваться, прежде чем приступить к разговору. Он завязывается сам собой. Аки произносит ритуальную фразу «В детстве жизнь Максима Горького была очень тяжелой» — и пускается вперед.

Сначала мы обсуждаем, на каком языке общаться — по-английски или с русско-финским переводом (благо к нашим услугам Кирси). Аки склоняется ко второму варианту:

— Зачем русским и финнам, таким близким, пользоваться языком империалистов?

— Правда, что в тебе течет русская кровь?

— Что ж, это вполне возможно. Мой дед в 30-е годы продавал лошадей в Выборге и Ленинграде. А моего прадеда-карела звали Михаил Кузьмин.

— В России был хороший поэт с таким именем.

— Мне говорили, но это явно не мой прадед. Он жил в те далекие времена, когда русские, подобно Шемейкке из «Юхи», ходили с сумой на плечах по всей Карелии и торговали. Вот и я всегда сосредоточен на коммерческих ценностях, например, сейчас я нахожусь по дороге в банк, чтобы инсталлировать в свой офис новый компьютер.

С помощью проверенного средства — «финского юмора» — Аки прокладывает дорожку к любимой теме:

— Я вообще не художник, не Тарковский, хоть и родился с ним в один день, я обыкновенный человек. В его фильмах я вижу одни знаки и тотальное отсутствие чувства юмора, особенно самоиронии. Главная задача мессианца и миссионера — формулировать свою миссию четко. После трех кадров Тарковского я уже понимаю, что свеча погаснет в бассейне, зачем тогда нужен четвертый?

— А есть русские фильмы, которые близки сердцу финна?

— Я построил кинотеатр в городке, где живет 8 тысяч жителей. Пять-шесть лет назад под Рождество организовал там неделю советского кино. Было минус двадцать. Показывали три фильма — «Броненосец "Потемкин"», «Летят журавли», «Калина красная». Молодые люди, зашедшие погреться, на немом «Броненосце» сначала смеялись, но к концу замолчали — и их пробило. Знаю и других ваших классиков. Как-то я сказал Андрею Кончаловскому, что его лучший фильм — «Первый учитель», и он обиделся. Конечно, человек вправе стыдиться, если сделал что-то плохое в молодости, но зачем стыдиться хорошего? «Первый учитель» — отличный фильм, только дерево там зря срубили, нельзя строить новое общество без тени. И Отар Иоселиани, последние фильмы которого я категорически не принимаю, начинал с шедевра. А если уже начал с шедевра, то дальше не стоит беспокоиться. Я вот тоже начал с шедевра — «Преступления и наказания», фильм, правда, не был шедевром, зато роман — да.

— А если отвлечься от кино, как вообще финны относятся к России?

— Согласно опросам, 60 процентов — отрицательно. Раньше большевики говорили, что самое важное — кино, потом — электрификация, теперь самое важное — уничтожить Чечню. Господин Путин встречался с солдатами в Чечне и подарил каждому по финскому ножу.

— Значит, русско-финская дружба — блеф?

— Нет, не блеф. Русские — единственные, кто чухонцев понимает. Но надо откровенно говорить о наших отношениях. Много лет назад я был в составе делегации в вашем Союзе кинематографистов. Показывали мой фильм «Союз Каламари», говорили речи. Ни этот фильм, ни мои слова не могли продвинуть нашу дружбу. А что я сказал? Я сказал: а вы думаете возвращать Карелию? Ваши отцы и деды украли, вернете ли вы? Переводчик же что-то нес о традициях дружбы между финской и советской молодежью. Наша дружба, что тянется с 1809 года, — какова она? Дружим ли мы потому, что финны за эту дружбу платят? Или дружили бы сами по себе? Мы финансируем ремонт библиотеки в Выборге и очистку канализации в Петербурге. Петербуржец какает — я плачу. Но даже финн не так глуп, чтобы не понимать, какова пенсия у русской бабушки, он способен отделить государственную машину от человека. Мы могли бы быть псами, лающими на слона, но предпочли лояльность по своей воле, потому что мы — оппортунисты. Чем наглее государственная машина, тем больше уважаешь людей, которые сохраняют человечность и пытаются честно делать свое дело. Не они, а государственная машина — вот что раздражает демократа. Впрочем, кажется, это у вас теперь ругательное слово.

Пройдя «трудную тему», переходим к более приятным — музыке, живописи.

— Я слушаю ту же музыку, что звучит в моих фильмах, — от танго до ритм-энд-блюза. В 16 лет передо мной крутились две пластинки — «Ленинградская симфония» Шостаковича и Фрэнк Заппа. Это меня хорошо характеризует, правда? В конце вечера Заппа, а по ночам — Шостакович. И «Renegades» — английская группа, которая почему-то была популярна только в Италии и в Финляндии. Из финской живописи люблю Эдельфельта. Для фильма «Никчемные» попросил жену нарисовать копию его картины, восхищаюсь его техникой, хотя обычно я люблю, чтобы к технике прикладывалось немного содержания. Молодым безумно любил Дали, и до сих пор мне близок сюрреализм. Сейчас очень нравится Боннер, и все больше — Ван Гог. Он — самый великий. Однажды я был в Москве и попросил отвезти меня на окраину поля, где стоит памятник Малевичу, вылил к его подножью полбутылки водки. Потом подъехал в Подмосковье к его дому, но там... я друг собак, но пес злобно облаял меня из-за забора, и я понял, что иноземцу туда не надо.

— А куда надо? Вот ты по полгода проводишь в Португалии. Почему именно там?

— Португалия интереснее, чем Франция. Франция остановилась, а Португалия рвется к капитализму. И кто я такой, чтобы сказать, что это плохо? Здесь была диктатура сорок лет, теперь внуки тратят деньги, лежавшие у дедов в мешках, покупают дорогие машины, а потом себя убивают. Выживают всегда Шемейкки.

— А если сравнить Португалию не с Францией, а с Финляндией — есть сходство у этих стран на краю Европы?

— Португалия — Финляндия? Я — неизлечимый шовинист. На самом деле я неизлечимый феминист, только не говорю это женщинам, а то они чересчур загордятся. Однажды ехал на кадиллаке по самому югу Европы, в баке закипела вода, мы остановились в деревне у памятника, жена прочла надпись: это был чистый финский язык. Финны происходят от этрусков, разве не знаете? Жаль, что мы превратились в овец. Скоро в Финляндии везде запретят курить. А в Португалии только в моргах не курят. У нас хотят жить вечно, а все равно дело кончается смертью.

— Ну так что — португальцы, они похожи на финнов?

— Когда-то я хотел снимать «Юху» в горах Португалии в цвете и со звуком. После полутора страниц сценария остановился и понял, что не знаю этой культуры. Для меня останется вечной тайной, что эти люди думают и чувствуют в глубине души. Я писал сцену, где Мария, собираясь в поле, заворачивает в шарф хлеб и сушеную свинину. Но я не мог ТОЧНО знать, как она это делает.

— А сейчас, познакомившись с Португалией поближе, ты бы не хотел снять там кино?

— В 1989 году это была очень невинная страна. Основные нужды людей были удовлетворены: они ездили в поездах, не голодали. А сейчас — бог знает что. Бывало, мне хотелось выйти на площадь и закричать: не делайте этого, я уже видел эту ошибку! Они за 6 лет достигли того, что мы, финны, за 35. Матушка Россия сегодня тоже недалека от этого общества всеобщего потребления. Только одни употребляют, а другие дают употребить себя. Все-таки португальцы сохранили свой характер, ярмарки, свой товар. Но каждый уже хочет лучшую машину, трясется над ней, правда, через месяц надоедает полировать кусок металла, он ее бросает и болтается в барах. Те, кто родились еще до гвоздичной революции, не изменились. Но с молодыми я не ощущаю никакой связи. Может быть, просто я уже слишком постарел.

— А ты знаком с самым знаменитым португальским режиссером — почти столетним Мануэлем де Оливейрой?

— Мы как-то встретились на одном празднике, там еще был Марчелло Мастроянни, который тогда снимался у Оливейры — чуть ли не в последний раз. Было весело. Португальцы — мистический народ. И юмор у них совсем другой. Я могу заставить целый бар заливаться от хохота, хотя и сам не знаю, как мне это удается. Финский юмор рождается как бы от противного, а у них он вырастает из положительных начал. Они любят семью, и родню, и даже ритуал смерти. Они — маленькие дети. Но тем не менее этот самый западный народ Европы, западнее даже Франции, — самый славянский народ. Более дружественного я не встречал, а в моем возрасте уже нелегко завести новых друзей.

— Когда вы с Микой начинали кинокарьеру, что вами двигало?

— В конце 70-х финское кино было застывшее — эдакие портреты великих финнов. А мы с братом были полны анархической силы и желания действовать. Противотечение родилось еще до нас, но оно было где-то на окраине. Мы придали ему азарт, движение, скорость. В общем, мы повлияли и продолжаем влиять на финское кино и в хорошем, и плохом смысле. Скромность не украшает человека. А то будешь выглядеть еще глупее.

— А каковы сегодня твои отношения с кино?

— Иногда говорят — кино кончилось, иногда мне кажется, что его и не было, что оно кончилось уже давно, в начале 60-х — в том смысле, как я его понимаю. И никто этого не замечает. Я слишком старый пес, чтобы изменить свои привычки и навыки. Но вопрос «Зачем делать кино?» все равно встает перед глазами. Когда молод, хватаешься за все, с жадностью ждешь каждого рабочего дня. А теперь у меня внутренний страх: что, если нечего сказать? Хотя профессионально я в хорошей форме. Нельзя снимать просто потому, что у тебя есть производственная компания. Могу делать фильм хоть о жене Лота — но это будет фильм о соляной промышленности. Кстати, неплохая идея. И название — «Жена Лота». И рассказывать этот фильм будет о том, какой это ад — брак. Но ничего личного. Слава богу, моя жена умнее меня, и это делает мою жизнь интересной и насыщенной.

— Неужели ничто из происходящего в кинематографе, из того, что делают коллеги, с кем ты раньше дружил, тебя не радует?

— С Джармушем все еще дружим. Альмодовара ценю и Кена Лоуча. Но я бы всю западную культуру отдал за один фильм «Кубок», снятый буддистским монахом, — только так дешево не отдадут. Это кино такое же прекрасное, как шедевры Одзу, но оно так же одиноко. Все больше думаю, что кино — это опиум для народа, и даже не чистый опиум. Это кока-кола, продукция, которая меряется только деньгами. А тема может быть сколь угодно идиотской: конкурс пуканья. Все труднее верить, что это форма искусства. И просто смешные вещи обретают популярность только потому, что их многие видели. Когда это началось — что количество зрителей стало все определять? Я действительно считаю, что один настоящий зритель значит больше, чем 300 идиотов. Если фильм или книга изменят жизнь одного человека, это важнее, чем если 300 идиотов съедят свой попкорн. Мне звонит механик: «У меня один человек в зале!» Говорю: «Зачем звонишь? Он же купил билет».

— А кто ходит к вам в кино?

— Есть еще такие люди — воспитанники киноклубов. Пускай мало зрителей ходит, но это культурная работа, и будем ее продолжать. Вообще-то, я неплохой бизнесмен и хочу хоть немного отвоевать места для культуры. В Финляндии считают, что раз у нас есть Nokia, значит, уже не до библиотек. У нас есть ум, только мудрости не хватает. И все равно у Годара больше зрителей в Хельсинки, чем в Париже. Почему-то большие прокатчики ненавидят киноклубное движение. У нас его просто-напросто убили. Может быть, потому, что для киноклубов надо печатать новые копии? Если в клубе 50 человек, то посчитайте, сколько стоит копия? В 70-е годы благодаря киноархивам клубы были насыщены самыми редкими фильмами. Мы посмотрели все, которые пришли в наш город, кроме отъявленного говна, — впрочем, и его тоже.

— В твоих фильмах всегда борются пессимизм с оптимизмом. Что победит?

— Надеюсь, не человек в погонах. Хотелось бы верить, что мир прекрасен, но трудно. Если бы мир не сошел с ума, то кризис в Судане прекратили бы с самого начала. В следующем моем фильме надежды вообще не будет. Человек — это животное, которое отстранилось от своей природы. Поэтому надежды нет. Но мы не должны ждать, мы должны развлекаться, нам веселее так.

— Это ирония?

— Нет, я просто смотрю вперед. Я уже говорил, что я очень хороший продюсер. Почему тогда не дал денег на строительство колодцев в Гвинее? Потому, что туда пришла Shell. Машины моего предприятия не пользуются бензином Shell, и, представьте, этот бойкот для них чувствителен. Отовсюду тянутся черные руки нефтяных компаний. Но я верю, что каждый человек может влиять на ситуацию — не покупать продукты Shell или Nestle. Нельзя поощрять криминализм. Иначе — потоп.

— Вера в малые дела?

— В Финляндии ты можешь перерезать горло перед парламентом в знак протеста против глобализации — тебе присудят штраф за то, что запачкал кровью общественное место. И будут чистить пятно американским средством, сделанным в Корее. Много самоубийств — и никого это не волнует. С другой стороны, вчера прошли выборы в моем городке, и левая партия получила больше голосов на три процента. Это значит, что в поле на окраине городка не будет уродливых новостроек. Близкая, конкретная демократия — в ней сила.

— Почему-то в Финляндии она работает, а в России или на Украине не очень...
На этом нить нашего разговора теряется, чувствуется, что Аки устал, и мы не хотим больше его мучить.

— ...В Киеве я видел прекрасный парк, и в нем была собака Каганка.

— Каштанка?

— Ну да, как у Чехова.

— Мы сами собачники, так что обязаны спросить о твоих собаках, без которых не обходится ни одни фильм...

— Те, что сейчас, — это уже пятое поколение по материнской линии. И последнее, больше не будет. Они ездят с нами на машине, и вообще всегда с нами.

— А спят отдельно?

— Это да, у нас слишком маленькая постель.

— А почему последнее поколение?

— Я рассчитал, что доживу до 62 лет, при этом на 3 года превзойду средний возраст русского мужчины. Кока-кола — вот секрет моего здоровья!

Завершив разговор на этой трезвой ноте, мы едем в ресторан «Космос», где много еще узнаем разного о вкусах и пристрастиях Аки. О том, что он терпеть не может режиссера Дэвида Кроненберга, считая, что у того полностью отсутствует чувство юмора. Или о том, что финны, Аки в том числе, из всех напитков предпочитают за обедом молоко. Аки сразу чувствует наше недоверие к этой информации (как выяснилось, вполне достоверной) и предлагает завершить вечер в баре «Москва». Мы и так переполнены впечатлениями, в «Москве» их ничего не стоит расплескать. Может, лучше довезти их до Москвы без кавычек? Или все-таки поехать и заказать по стакану молока, чтобы почувствовать себя совсем финнами?