О книге «Аки Каурисмяки. Последний романтик»
…А вот связь Достоевского с классиком финского кинематографа Аки Каурисмяки объяснять все же стоит. И не только русскоязычному читателю, но совсем до недавнего времени и читателю европейскому. В том числе – финскому. Выполнить эту непростую работу взялся не кто-нибудь, а сам Андрей Плахов в соавторстве с Еленой Плаховой. И совпадение автора (Плахова) с героем в данном случае отнюдь не случайно: у профессионала киножурналистики, каковым и является Плахов, со временем вырабатывается умение играть на понижение. Написав, например, книгу о Катрин Денев (разделившей судьбу многих кумиров арт-хауса середины прошлого века, став персонажем скорее гламурным, нежели серьезным), Плахов отыграл карту массового неразборчивого интереса к человеку-легенде и повернул в сторону фигур не то чтобы малоизвестных, но пока не скомпрометированных общественным любопытством. Такой фигурой умолчания до времени мог бы быть, скажем, Пол Андерсон или Вуди Аллен. Ну почему бы и правда Плахову не написать книгу о Вуди Аллене? Пользуясь возможностью, можно даже обратиться к Плахову с просьбой: напишите о Вуди! Нам так одиноко любить его “Риверсайд-драйв” и “Мелких мошенников” (да мало ли он снял, написал и поставил на бродвейской сцене?), толком не зная, кто он.
Но Плахов написал о Каурисмяки (Аки Каурисмяки. Последний романтик. Серия “Кинотексты”. М.: НЛО, 2006). И причем не о Мике-старшем, успевшем побывать на режиссерском поприще раньше брата, дебютировавшем ярче и заметнее, но – о младшем Аки.
Плахов неслучайно начинает говорить о Каурисмяки с Достоевского – с эксцентричной экранизации “Преступления и наказания” (одноименный роману фильм, 1983), за которой потом последовали не менее эксцентричная экранизация “Гамлета” Шекспира (“Гамлет идет в бизнес”, 1987) и абсурдистская трагикомедия “Союз Каламари” (1985), произведение уже самостоятельное, но весьма напоминающее темные нервные тексты поляка Анджея Стасюка (один из них, знаменитый роман “Девять”, года три назад активно обсуждался в отечественной прессе). Прием беспроигрышный: любая заморская кино- и театральная звезда на вопрос о русской литературе ответит именем Федора Михайловича. Ну еще, может быть, помянет Льва Толстого и Чехова.
Впрочем, у нас и звезды выше (Достоевский, Толстой да Чехов, однако, им не помешали бы), и режиссеры непостижимей: пока ни один критик экстракласса не проникся их творчеством настолько, чтобы написать о них целую книгу, а не беглую рецензию. Лишь тот же Плахов отметился обширным обзором нового русского кино (“Смена”, 2006, № 12), выбрав из всей обоймы отечественных коппол и кустуриц Алексея Балабанова, Ивана Вырыпаева, Филиппа Янковского, Александра Зельдовича и некоторых других.
Начав с Достоевского, Аки Каурисмяки, по наблюдениям Плахова, так и остался под обаянием характера Раскольникова, волей художника превратив его из сложносочиненной трагической личности в типичного, немного даже смешного лузера. Все герои последущих фильмов Каурисмяки (“Тени в раю”, 1986, “Человек без прошлого”, 2002, “Огни городской окраины”, 2006) – не от мира сего, “прирожденные и убежденные аутсайдеры”, они “просто существуют”, и в этом заключено все их земное предназначение. Плахов подчеркивает: аутсайдеры. Не аутисты. (Аутизм – реальное заболевание, только благодаря Фолкнеру, Уинстону Груму, подарившему нам Форреста Гампа, Сэлинджеру и еще нескольким столпам мировой литературы опоэтизированное до предела и заболеванием считаться как-то переставшее, но возведенное в ранг личностной позиции и личностного же достоинства.)
То есть вопрос об ответственности за совершенные поступки Аки Каурисмяки, выбравший аутсайдера противу аутиста, решает все-таки так, чтобы эту ответственность брать на себя и нести, нести, нести. К слову, решение весьма приятное на фоне всеобщей инфантилизации человечества. Не в том дело, что сама по себе инфантилизация плоха или хороша. Ее даже облагородил своей мягкой художественной пропагандой прозаик Эрленд Лу – тоже, кстати, близкий сосед Аки Каурисмяки, ибо – норвег. Неплохо всю жизнь толком не понимать, кто ты и зачем, ничего не доводить до логического конца и – опять же! – не брать на себя ответственность за это. Любить розовый цвет, наконец. Плохо, что инфантильность утрачивает искренность и непосредственность: изменяется не только слово – инфантильность становится инфантилизацией – изменяется свойство явления. Если когда-то человек был рассеян и вечно молод (еще одна черта инфантильного образа) по причинам своего интимного психического устройства, никто его этому не учил, да и научишь ли такому? – то со временем к рассеянности и вечной молодости человека стали приобщать, как приобщают к религии, идеологии, моде.
Проще говоря, между инфантильностью и инфантилизацией разница такая же принципиальная, как между аутизмом и аутсайдерством.
Плахов справедливо полагает: нельзя написать книгу о режиссере-философе и самому остаться вдали от философии. “Последний романтик” – это еще и попытка через косвенную, из разбора кинолент вытекающую, постановку вопросов о человеческом достоинстве и месте индивидуума в современной цивилизации поговорить о национальном характере. Не конкретно русском или финском, но об их общей доминанте.
О бытовом фатализме, помогающем мгновенно и успешно разрешать самые трудные жизненные ситуации и молодой матери, и серийному убийце.
А фильмы-то у Аки Каурисмяки страшные. И потому, что бытовой фатализм у того, кто дал жизнь, и у того, кто ее отнял, парадоксально одинаков. Тихо, молча и даже обыденно прийти с работы и отравить своих родителей вкупе с одним незадачливым любовником, как это сделала героиня “Девушки со спичечной фабрики” (1990), гипотетически способен, как это ни ужасно, почти каждый (от сумы и от тюрьмы не зарекайся, так ведь?). Каурисмяки очень четко чувствует нравственную уязвимость индивида, темную пропасть внутри любого человека, обращенного, казалось бы, к свету и разводящего цветы у себя в саду во имя гармонии.
Значение книг новой серии издательства “НЛО” мне все-таки пока понять трудно: служить прикладным материалом к домашней фильмотеке они мало способны – мысли в них длинны и витиеваты, категоричного “смотреть!” или “не смотреть!” ту или иную картину от авторов не добьешься, а иллюстрации, вроде бы долженствующие превратить читателя в зрителя, нехороши – мелки и серы. Но если уметь находить в “Кинотекстах” случайно оброненные подробности, то узнаешь, скажем, что финны давным-давно экранизировали роман Арто Паасилинны “Год зайца”. А у братьев Каурисмяки есть собственный бар по имени “Москва”.
…и невольно задумаешься: вдруг, когда у наших известных режиссеров – Филиппа Янковского, Алексея Балабанова или Федора Бондарчука – появится по бару (назвать бы их одинаково – “Хельсинки”!) и кино перестанет быть для них основным средством зарабатывания денег, то и о них напишет книгу Андрей Плахов. Или хотя бы похвалит в журнальной заметке.
