Побег от собственной известности
В этом тексте возникла небольшая дилемма: с одной стороны, не принято писать, сколько белого вина и пива принял внутрь Аки Каурисмяки за время нашей беседы. С другой стороны, совсем опустить это тоже нельзя. Пьянство Каурисмяки кажется сочетанием прыжка в бездну с бесхитростным убежищем для души. Каурисмяки пьет, когда ему нужно представлять на фестивалях свои фильмы, к которым он относится как к моментальным снимкам, рожденным по причине несовершенства. Он пьет, потому что боится заумного вздора разных интервью, анализирования его авторских замыслов. Кто видит, как пьет Каурисмяки, видит художника, убегающего от так называемого статуса художника. Это захватывающий побег от самого себя. И от собственной известности.
Для перфекциониста все происходящее в кадре в конечном счете не поддается режиссерскому контролю, т.е. ошибочно, говорит Каурисмяки. Но все-же это его собственные ошибки. "Do you really want to talk about the shit I made?" – “Yes!” [«Вы в самом деле хотите поговорить о дерьме, которое я создал?» – «Да!» (англ.)]
Вечер в идиллическом саду отеля в берлинском районе Митте начинается рано. Аки Каурисмяки сидит на веранде. Он курит, но сигарету не предлагает, «потому что я, собственно, докурил».
Как начать разговор с режиссером, который не любит говорить о своих фильмах? Зато говорим о фильмах тех, кого Каурисмяки любит и уважает: Робера Брессона, Жана-Люка Годара, Райнера Вернера Фасбиндера, Дугласа Серка, Д.У. Гриффита, Витторио де Сика.
«Годар», – произнес Каурисмяки. И потом минуты три не говорит ничего. Но стакан вина уже предложил. Ваше здоровье! За «Гавр».
«Карл Маркс не учел элементарной жадности человечества»
“Okay, let’s talk about Godard!” [«Ладно, поговорим о Годаре» (англ.)] Каурисмяки говорит тихо. Так тихо, что стрелка уровня записи диктофона едва отклоняется. Искусство Годара состоит в том, чтобы сразу подойти к сути, говорит он. «Причем таким мудрым способом, что его никто не поймет. А я такой тупой, что и сам не понимаю, о чем, собственно, рассказываю. Вообще люди легко понимают мои фильмы только потому, что сам я их не понимаю».
Возможно, в кино Каурисмяки особо нечего понимать. Это кино прекрасной очевидности. Простота и ясность его нового фильма «Гавр» заключается, например, в утверждении, что мир может и должен быть лучше. Он повествует о супружеской паре, живущей предельно скромно. Он (Андре Вилмс) чистильщик обуви на вокзале в Гавре, приносит в дом жалкую зарплату. Она (Кати Оутинен), любящая и снисходительная, возвращает ему часть денег, которые он сразу пропивает в ближайшем баре. Кажется, что «Гавр» Каурисмяки выпал из времени. Мощеные переулки и тусклые фонари в бистро напоминают французское кино 30-ых годов. Постановка освещения как у Марселя Карне, Жана Ренуара, Жюльена Дювивье, созвездия поэтического реализма. И по родству душ Каурисмяки переносит тусклую атмосферу газовых фонарей их фильмов в свои насыщенные красками кадры. Его зеленщики и булочницы живут в реквизите прежних времен, но теплые красные и синие тона переносят их в настоящее. Его буфетчица из бара похожа на старшую сестру Арлетти, и из-за угла вот-вот выйдет молодой Жан Габен. Как все фильмы Каурисмяки, «Гавр» как бы bigger than life [больше, чем жизнь – англ.], он преобразовывает тяжелую реальность жизни с помощью кадров и героев, пришедших из кино. Его чистильщик обуви, прикуривающий сигареты как частный детектив в фильме «нуар», еще и самый крутой парень в мире.
Каурисмяки говорит, что никогда в жизни не нервничал так, как на съемках этого фильма. «Потому что я не был уверен, удастся ли соединить итальянский неореализм с поэтическим реализмом французского кино. А фильм нужно было перенести во Францию». Он прикуривает одну сигарету от другой, ухмыляется. «И благодаря Шенгенскому соглашению это оказалось не слишком трудно».
В «Гавре» неореализм – это африканский беженец-подросток, который ищет защиты и убежища у Марселя, героя Каурисмяки. Будто в мире нет ничего проще, как образовать небольшую группу гуманистов, негласное сообщество солидарности полицейских, буфетчиц, булочниц, зеленщиков, стареющих рок-звезд и собаки. Цель – обеспечить пареньку побег в Лондон, к его матери. «Сегодня тебя объявляют душевнобольным, если показываешь людей, ведущих себя гуманно», – говорит Каурисмяки. «Почему, собственно?» И сам отвечает: «Потому что капитализм терпеть не может гуманизма. Чем больше времени люди уделяют гуманизму, тем меньше у них времени на покупки. Черт, где мои сигареты?» Он недолго ищет вокруг. Вот он сидит здесь и вдруг кажется скалой посреди прибоя. Скалой, на которой могут спастись потерпевшие кораблекрушение в этом мире.
Героя «Гавра» зовут Марсель Маркс. Небольшое признание заслуг человека, который, возможно, был прав? «Теоретически да, практически нет», – говорит Каурисмяки. «Карл Маркс не учел глубинной, элементарной жадности человечества. И обольстительной мощи "кадиллаков"». Каурисмяки, любитель «кадиллаков», делает небольшую паузу. Слышно, как позади в саду отеля журчит фонтан. Потом он говорит: «Но нельзя ожидать, чтобы в 1856 г. кто-то уже думал о "кадиллаках"».
Жена Каурисмяки, художница Паула Ойнонен, подходит к столику и приносит пачку сигарет. Светловолосая, под пятьдесят, в очках, уходя, она нежно гладит мужа по руке. Когда она ушла, Каурисмяки говорит: «25 лет!» Он показывает обручальное кольцо, которое носит на цепочке на шее. Почему не на пальце? «Из-за песни Элвиса Пресли, где есть слова: Won’t you wear my ring around your neck [Ты не будешь носить мое кольцо у себя на шее – англ.]»
Фильм «Гавр» – прекрасная возможность упомянуть об этом, в нем рассказана еще история большой любви, где речь идет о тяжелой болезни и о силе любви. О женщине, которая обустраивает будни своего мужа и старается оградить его от всяческих невзгод. О паре, которая почти без слов живет по своему внутреннему ритму. И в этом тоже искусство Каурисмяки: всегда сохранять достоинство героев, в каких бы убогих условиях они ни жили.
«Невелика тайна», – говорит Каурисмяки. «Если сохранять достоинство у съемочной группы, актеров и всех вокруг, то тогда и в кадре люди выглядят достойно. Вдруг оказывается, что они несут бремя жизни».
«Назад к Годару» – восклицает Каурисмяки, так что стрелка уровня записи на диктофоне наконец отклоняется. «Все фильмы Годара шедевры. За исключением «Презрения». Брижит Бардо никогда не была хорошей актрисой. И в фильме нет конфликта». А как быть Мишелю Пикколи с изменой его жены в исполнении Бардо? Может быть, это происшествие, говорит Каурисмяки, – «но не конфликт!»
Хранить верность тоске – в этом тайна кино Каурисмяки
Вернулась Паула. Спросила, о чем беседа. Потом сказала: «Аки, перестань ругать Брижит Бардо». Она ведет нас на ужин с Райнхардом Брундигом, организатором проката фильмов и продюсером Каурисмяки, с которым его связывает давняя дружба. Встречаемся в «Клерхенс балхаус», берлинском танцевальном заведении. Сегодня ночь танго. В зале запах старой штукатурки и духов, он переполнен. Карлос Гардель поет «Mi noche triste» [«Моя печальная ночь» – исп.], так страстно, что хочется растаять вместе с теплым летним мгновением. «Nice» [«Здорово» – англ.] – говорит Каурисмяки, когда мы проталкиваемся в сад. «Каждый танцует с каждым, неважно как. Это танго. Главное чувство. У нас в Финляндии его тоже так танцуют». Вспоминается его фильм «Человек без прошлого», где офицер Армии спасения, старая дева, вдруг превращается в чувственную королеву танго и поет: «Хоть человеческое сердце так мало, в нем необъяснимо широкий простор, в нем огромные мечты». Возможно, в этом суть кино Каурисмяки: что в маленьких сердцах даже очень серьезных комиссаров из «Гавра» есть место для самых прекрасных мечтаний, огромных чувств и самых смелых утопий.
Пора сделать заказ. Вино отвратительно, но теперь невозможно снова протрезветь. Каурисмяки заказывает светлое пиво и потом говорит по-немецки: «Рыбу маслюк, только поскорее!» Он ухмыляется, как нахальный мальчишка, и выжидательно поднимает глаза на официантку, которая дает ему отпор: «Тут вам не фаст-фуд, чтоб вы знали!» Потом мы начинаем беседовать о виноградарстве, покере и музыкальных автоматах. Временами я затягиваюсь электронной сигаретой Каурисмяки, из которой выходит нечто, похожее на дым. А потом, довольно поздно, Каурисмяки и его жена сидят, тесно прижавшись, держась за руки, увлеченные разговором. Островок искренности среди суеты танцевального зала. Все-таки хорошо, когда знаешь, о чем рассказать на экране.
Перевод с немецкого: А. Дмитришин, специально для сайта aki-kaurismaki.ru
