Аки Каурисмяки: «Кино – умирающее искусство»
Каурисмяки встретился с нами на следующее утро после того, как перед переполненным залом представил свой фильм «Хозяин таверны» [1] и фильм Петера фон Бага «Хельсинки, навсегда» [2]. С неизменной пачкой сигарет и впечатляющей кружкой пива, режиссёр «Девушки со спичечной фабрики» и «Огней городсой окраины» демонстрирует в характерном для него провокационном духе свою едкую мизантропию. Это роль старого ворчуна, которая распадается всякий раз, когда Каурисмяки упоминает о своей неподдельной любви к кино. Он преобразует паузы для размышлений в настоящие одиссеи тишины, а его гневные революционные речи сопровождаются извечной иронией. Таков он, знаменитый режиссёр, противоречивый человек.
– Документальный фильм «Хельсинки, навсегда», который вы представили вчера, заканчивается тревожной многозначительной фразой: «История смотрит на нас». Я думаю, что ваши фильмы из прошлого также смотрят на нас и предвосхищают некоторые проблемы, которые характерны для нашего времени: нестабильность, безработица, пороки общества потребителей...
– Надеюсь, что так оно и есть.
– Каково вам смотреть свои фильмы прошлых лет?
– Я никогда этого не делаю. После последней технической проверки я больше никогда не смотрю свой фильм. Я бы видел только ошибки, это был бы ужас. Стараюсь быть снисходительным к своим фильмам, поэтому предпочитаю не пересматривать их. Память более терпима, чем реальность. Мне нравится думать о своих первых фильмах как о свидетелях моей юности, когда я был гораздо более спортивным парнем, чем сейчас. (Улыбается.)
– Но многие люди искусства утверждают, что с возрастом приходит определённая мудрость.
– Это отвратительная ложь. (Улыбается.) Старость не приносит ничего хорошего. Люди достигают своего расцвета между 32 и 35 годами. Когда человек оставляет молодость позади, всё остальное – сплошное убожество.
– Вечером, на презентации «Хельсинки, навсегда», вы сказали, что уже 25 лет не живёте в Хельсинки. Вы скучаете по этому городу?
– (Долгая пауза.) Я никогда не задавался этим вопросом. Тридцать лет назад я уехал из Хельсинки, чтобы поселиться в маленьком умирающем городке, расположенном в семидесяти километрах от столицы. Я прожил там два года, а затем отправился в Португалию, где живу 25 лет. Но я должен признать, что Хельсинки продолжает быть моим городом. Я знаю его как свои пять пальцев, там я снял десять фильмов. Я бы сказал, что снял каждый чёртов закоулок этого города. На самом деле, я по-прежнему не знаю, люблю я этот город или ненавижу. В нём есть что-то мелкобуржуазное, что мне не нравится, но в то же время он имеет захватывающую историю, что показано в «Хельсинки, навсегда».
– А что такого есть в Португалии, из-за чего вы продолжаете жить там вот уже 25 лет?
– Тишина. (Долгая пауза.) Люди говорят слишком много, как в фильмах, так и в реальности. Люди должны бы молчать, а заговаривать разве что для того, чтобы рассказать какой-то анекдот.
– Похоже, что сегодня, как показывают недавние атаки фундаменталистов в Париже, иметь чувство юмора стало опасным.
– Это ужасно. Люди должны засунуть своих богов в задницу. Я не верю ни в какого Бога и ни в какую религию. Пожалуй, один только Будда не призывал к войне, а вот Иисус Христос, Магомет и остальные – было бы хорошо, если бы они исчезли. Когда ты умираешь, ты мёртв. Кому нужен Бог?
– Странное противопоставление: ваше видение мира - и счастливый конец в «Гавре», вашем последнем на сегодняшний день полнометражном фильме.
– И наверняка в самом последнем. Мне нравится мысль, что моя карьера закончится посвящением Ясудзиро Одзу, изображением цветущей вишни, даже при том, что цветы в моём фильме на самом деле были бумажными. В это время года в Нормандии вишнёвые деревья не цветут. Но какая разница, кино – это искусство вымысла.
– После «Гавра» вы сняли фильм «Хозяин таверны» – один из эпизодов португальской коллективной кинокартины «Исторический центр».
– Да, эта короткометражка заканчивалась сценой с одиноким героем, который оставил миску молока для кошки у дверей своего дома. Это мой способ попросить зрителей быть милосердными, снисходительными. Это хороший финал. И честно говоря, я хотел бы снять ещё какой-нибудь фильм, но он должен возникнуть из хорошей идеи, а у меня пока её нет. Я не верю в кино как в профессию. Кино – занятие для бездельников, которые хотят изобразить из себя творцов. Работа режиссёра переоценена.
– В одном из интервью, взятом у вас Петером фон Багом для американского журнала «Филмкоммент», вы сказали, что «Гавр» – это первая часть трилогии, действия последующих серий которой должны происходить в Испании и Германии. Что случилось с этим проектом?
– То, что я постарел. Идея по-прежнему крутится у меня в голове, но я не хочу снимать без веской на то причины. Я бы хотел снять фильм в Виго, в Галисии, но всё ещё не нашёл соответствующей истории. Пока я считаю себя режиссёром, отошедшим от дел.
– В том же интервью вы заявили следующее: «Лучшее в людях возникает в наихудших обстоятельствах». Учитывая, что текущие обстоятельства нельзя назвать хорошими, думаете ли вы, что можно вернуться к этой мысли?
– Я считаю, что мы живём в плохие времена, но мы не делаем всё от нас зависящее. Пришло время для революции. Думаю, что лет через 20 мы отправимся в ад. У человечества нет будущего. У меня нет детей, поэтому я могу увидеть будущее более чётко. Если матери, все матери, не бросятся на баррикады прямо сейчас, у их детей не будет будущего. Матери, и мужчины за ними, должны требовать, чтобы это безумие прекратилось. «Капитал» уже двадцать лет правит миром, и надо его остановить. Мы должны перестать потреблять, задержать развитие системы, которая привела к тому, что в руках 1% населения Земли сосредоточено 50% богатств планеты. Деньги не имеют значения, человечество – имеет, так что все на баррикады: никто не работает до тех пор, пока не вернётся демократия.
– Фильмы тоже не снимать?
– Кому нужны фильмы? Они очень скучные. Они стали частью капитализма.
– Вы когда-нибудь ходите в кино?
–Я смотрю много фильмов, но не хожу в кино с 1986 года, и большая часть фильмов, которые я смотрю, относятся к самому началу XX века. Мне нравится двигаться назад. Кино, снятое после 50-х годов, мне не интересно. Вы можете назвать какой-нибудь голливудский фильм, снятый после 1975 года например, который является шедевром?
– «Тонкая красная линия» Терренса Малика?
– (Смотрит в сторону и смеётся.) Я говорю о шедеврах, а не о дерьмовом кино. В 60-х в Хельсинки можно было увидеть пять шедевров в неделю.
– А «Потоки любви» Джона Кассаветиса?
– Это не в счёт, потому что это независимое кино, не Голливуд. Сюда же можно отнести Джима Джармуша и Александра Пэйна. «Небраска» – это шедевр.
– Есть ли какой-нибудь ещё современный режиссёр, который кажется вам интересным?
– Да, братья Дарденн, Аббас Киаростами, до того времени, как он стал коммерческим, Кристиан Петцольд, Фатих Акин... Многие, но никто из Голливуда.
– В сценах из ваших фильмов, которые Питер фон Баг решил включить в «Хельсинки, навсегда», можно заметить ваш интерес к ночным съёмкам, в отличие от большинства старых финских чёрно-белых фильмов, которые по большей части дневные.
– На самом деле, трудно по справедливости оценить цветные фильмы, которые появляются в «Хельсинки, навсегда», потому что они переведены в цифровой формат, который искажает истинную палитру оттенков. Как бы там ни было, должен сказать, что история всегда более красива в чёрно-белом. Она создаёт дистанцию, которая позволяет тебе забыть свои старые грехи. Если твои старые грехи отображаются в чёрно-белом, легче быть к ним снисходительным.
– Кстати, о цветах. В вашем фильме можно увидеть тона, характерные для кино таких мастеров, как Жан-Пьер Мельвиль и Ясудзиро Одзу.
– Мельвиль голубой и серый, а Одзу – красный, цвет одного из его чайников [3]. Это и есть основная палитра моего фильма.
– Эти оттенки, подчёркнутые освещением – почти всегда интенсивным и выразительным в ваших фильмах, заставляют думать о мире сказок. Вам интересен этот мир?
– Я вырос с историями братьев Гримм, так что, я бы сказал, да. Я научился читать, когда мне было четыре года, и с тех пор не останавливался. Если у меня в руках нет книги, я читаю всё что угодно. (Берёт пачку сигарет, которая лежит у него на столе, и подносит её к глазам, затем берёт салфетницу с логотипом напитка «Какаолат».) Колалока! Как чешский фильм 1964 года! (Он имеет в виду пародийный вестерн «Джо Колалока»[4], снятый Олдржихом Липским, где главным героем был ковбой-трезвенник.) Читаю всё, самых разных эпох.
– В таком случае вы считаете, что литература живее, чем кино?
– Я обычно говорил, что театр – умирающий вид искусства, но теперь я изменил своё мнение. Кино – это тот вид искусства, который умирает... Если оно когда-то было искусством. Это хороший вопрос: было ли когда-либо кино искусством? (Долгая пауза.) Я бы сказал, что некоторые фрагменты из «Касабланки»... И «Только у ангелов есть крылья» Ховарда Хоукса! Вот это искусство. Пожалуй, единственный фильм, который я могу сравнить с «Золотым веком» Луиса Бунюэля, послужившим причиной, по которой я стал снимать фильмы.
– В вашем кино, похоже, нет места мобильным телефонам или компьютерам. Ваши фильмы о людях, которые смотрят на других людей, делят с ними время и место. Что вы думаете о новых технологиях, новых формах общения?
– Мы должны вспомнить про Стивена Хокинга, который утверждал, что искусственный интеллект уничтожит человеческий род... И я надеюсь, что скоро это произойдёт. Чем раньше мы исчезнем, тем больше у планеты будет шансов на выживание. В глубине души я чувствую симпатию к человечеству. И к себе тоже, ведь я забавный парень. (Насмешливая улыбка.) Но мы мучаем друг друга и уничтожаем планету. У нас нет будущего. Мы – странный вид, который занимается тем, что уничтожает всё, к чему прикасается, так что – прощай, человечество, и спасибо за это интервью.
(Каурисмяки энергично поднимается со стула, подаёт нам руку и говорит, что ему было очень приятно с нами пообщаться).
Перевод с испанского: Ольга Ярош, специально для сайта aki-kaurismaki.ru
