Случай

Когда я понял: все что нужно — сделано и назад пути нет, я оставил все как есть, натянул пальто, замотал шею шарфом, вышел в прихожую и встал на колени у двери. Сначала ничего не было слышно, но когда я приложил ухо к холодному металлу почтовой щели, то различил двумя этажами ниже шаги и стук двери, потом снова стало тихо. Я осторожно приоткрыл дверь, и слабое течение воздуха приятно освежило жар лица: видимо, пришедший оставил нижнюю дверь открытой. Я больше не хотел смотреть назад, проверять, все ли сделано как надо, я и так, закрывая за собой дверь, знал, что там осталось. Надо все это забыть, выбросить из головы, как сдирают бумагу с фруктов, прежде чем начать их есть.

На лестнице все шло хорошо, я никого не встретил, но мучило чувство, что из-за закрытых дверей слушают мои шаги и через маленькие недобрые глазки в дверях внимательно следят, как я осторожно иду (ботинки снял, чтобы не наделать лишнего шума); каждый мой неуверенный шаг записывается на листочках, которые потом соберут, начисто перепишут на аккуратные белые бланки и, когда все будет готово, этот архив как часть обвинения бросят мне в лицо на судебном разбирательстве, результат которого стайки корреспондентов на галерке в первые же дни прочитают на победоносных лицах присяжных и бросятся к своим телетайпам с такой поспешностью, что многие из них будут в давке вытиснуты за низкие перила и с тяжелым стуком упадут на пол зала суда, и из-за этого суд, конечно, отложат, и в лучшем случае у меня будет несколько часов, чтобы собрать разбегающиеся мысли. Так, по крайней мере, будут думать они, им и в голову не придет, что я изображаю отчаяние и неуравновешенность, чтобы произвести хорошее впечатление на тех нескольких женщин, которые, несмотря на сопротивление большинства, всегда должны быть выбраны в присяжные.

Внизу я стал дышать свободнее и, выйдя на свежий воздух, стал ругать себя за пессимистические мысли; не так оно еще далеко зашло, пусть попробуют сначала меня поймать. Я осторожно осмотрелся, не выходя из дверной ниши, чтобы меня не смогли увидеть из закрытых окон над головой; распахнуть окна они вряд ли решатся. Улица была в обе стороны пустынна, насколько хватало глаз; к несчастью, я забыл очки на полу в прихожей и мгновение думал, не вернуться ли за ними, — но хватит ли у меня сил снова столкнуться со всем, что там осталось.

Судорожно обдумывая ситуацию, я сел на ступеньку завязать шнурки ботинок. Надо забыть про очки, не о них сейчас речь, последуем первоначальному плану. Пока ведь ничто не давало повода от него отказываться! Пойду кружным путем... который, правда, пролегал через густозаселенный район города, но именно это отведет подозрения. А если они уже в засаде? Но ведь они засели бы на моем кратчайшем пути, им некогда обдумывать варианты. Позже (когда меня уже не будет) они, конечно, поймут, что меня недооценили, и будут зло ругать друг друга, каждый будет оправдываться: мол, он с самого начала говорил, что засаду надо устроить на обходном маршруте и еще над железнодорожными путями, чтобы я не смог запрыгнуть в проходящий товарняк, который всегда в этом месте замедляет ход, перед тем как направиться на север.

Итак, я быстро пошел по дороге вдоль луна-парка в сторону соседнего района. Надо же хоть во что-нибудь верить, хотя бы в их посредственность и в свою удачу. Варианта было всего два (сам я ни разу всерьез даже не думал о товарняке). Но и с ними становилось все сложнее. Я ускорил шаг и одним духом поднялся на гористую улицу, по которой шла граница между районами. Было воскресное утро; это я учел с самого начала, на этом строился весь мой план. Улицы были тихие и пустынные. Разносчики газет беспокоили меня меньше всего; они кончили работу и вряд ли пошевелятся, если я даже встану у их постели и скажу о страшном пожаре, пламя которого, все убыстряясь, поднимается по внешней стене дома, подбираясь снизу уже к его собственному этажу, в чем уважаемый разносчик газет может убедиться, если только не поленится на секунду встать и послушать крики отчаяния оставшихся в западне жильцов. Но нет, они даже не повернутся на другой бок, а следовательно, пожар не нужен. В этом смысле я, значит, преувеличил, оснастившись спичками и легко возгорающейся одеждой.

Почувствовав облегчение от этих доводов, я пошел немного медленнее, чтобы выровнять дыхание. Я уже был в нескольких кварталах от нашей квартиры, от моего бывшего дома, поэтому вполне можно было немного успокоиться, хотя я и знал, что самая большая опасность кроется именно в безосновательном чувстве безопасности. Ведь, приближаясь к какому-нибудь перекрестку, я не мог быть уверен, что из-за угла не выскочит огромных размеров темный человек, не встанет передо мною, не ткнет меня в грудь грязным указательным пальцем и не назовет меня чужим именем, при этом больно сжимая предплечье, чтобы я не убежал. Да разве убежишь, я ведь знаю, они все попрятались поблизости и выскочат с насмешками, как только я испуганно скажу, что я не тот, за кого меня принимают, и никого-то с таким именем не знаю. От этого темный человек станет еще счастливее; он назовет меня лжецом и грубо бросит на асфальт, откуда мне уже не дадут подняться, разве что для еще большего унижения.

Все это и многое другое, о чем я и думать не смел, заставляло меня быть крайне осторожным на перекрестках, у темных ниш и около невинно застывших у тротуаров автомобилей. Так что вы поймете мое потрясение, когда как будто в подтверждение моих подозрений на одном углу я увидел нечто захватившее дух и заставившее оцепенеть; от испуга я подскочил и снова опустился на прежнее место, будто тут сейчас и родился и еще не решил, что делать с обретенной жизнью, идти куда-то или остаться здесь. Спустя время, когда ничего так и не произошло, я решился дышать свободнее и стал разглядывать находку: на тротуаре, всего в пяти шагах от меня, опершись головой о фундамент соседнего дома, лежал тощий, высокий человек.

Он был примерно моего возраста, но, как я уже сказал, высокий (я и сам худой, но невысокого роста, что и считаю одной из причин тех неудач, которые вынудили меня на тот отчаянный поступок) и тщательно одет, какой-то почти неестественно аккуратный, не считая волос, некрасиво торчавших во все стороны. Правой рукой он плотно прижимал к себе кожаный портфель с документами.

Прошло еще мгновение, возможно, несколько минут, прежде чем я осмелился двигаться, и для верности отступил немного назад. До сих пор не знаю, почему я не бросился сразу бежать, но как-то это не вязалось с моим внутренним состоянием. Долгое время попираемое уважение к себе, видимо, начало просыпаться и в конце концов не дало мне даже пойти на компромисс — я мог перейти улицу и таким образом миновать эту неприятную преграду. Ни в коем случае, подумал я тогда, я должен пройти здесь, это улица, по которой я должен идти, чтобы достичь цели, и никто не помешает мне это сделать, и меньше всех — этот валяющийся на улице незнакомец!

Для верности я, однако, оглянулся; там все было спокойно, они пока меня не преследуют. Я ни разу не подумал, что мужчина, на которого я натолкнулся, каким-то образом связан с их планами. Разве у них хватило бы на это фантазии; для них естественно застать жертву врасплох, настигнуть ее сзади или броситься на нее из проносящейся мимо машины, но они никогда не встретятся с ней посреди тротуара, честно — и уж ни в коем случае не лежа.

За все это время мужчина ни разу не пошевелился. Может, умер? Будто я сегодня вдоволь не насмотрелся смертей. Мысли мои меня страшили, я невольно посмотрел на свои руки и тут заметил довольно длинную палку, которая валялась у самых моих ног. Я нагнулся и взял ее в руки, она была довольно толстой. Вооружившись, я стал шаг за шагом подходить к незнакомцу. Стояла полная тишина, даже не слышно было знакомого всем гула, который обычно кружит по пустынным улицам нашего города, — странный мирный хор от ветра и тысяч маленьких дымовых труб. Я остановился в шаге от незнакомца, чтобы его разглядеть: он был и правда жив, дыхание вздымало его грудь, спокойно, но недостаточно незаметно, чтобы меня обмануть. Второй признак жизни — мизинец левой руки, он равномерно двигался взад-вперед и уже проделал небольшое углубление в асфальте, правда, от этого кончик пальца уже был стерт до крови и в ране собралась грязь и пыль. Трущийся палец создавал едва слышный звук, который меня раздражал, хотя я испытывал к незнакомцу почти жалость: он, наверное, пролежал здесь долго и без посторонней помощи уже не смог бы встать.

Я, однако, не дал своим чувствам волю и быстро, пока не лишился от сочувствия и злобы на него способности действовать, поднял палку и изо всех сил ударил ею незнакомца по ноге, на несколько сантиметров ниже колена. Он открыл глаза, издал ужасный вопль и, прежде чем я успел опомниться, одним движением вскочил на ноги, неприятно кривя при этом лицо. Потом крик вдруг оборвался, и он, стоя передо мною, приблизил свое лицо к моему. Пока мы друг друга разглядывали, было тихо, он смотрел маленькими злыми глазками, с таким видом, будто знает что-то важное, но ни в коем случае мне этого не скажет. Потом он открыл рот и спокойным ровным голосом задал мне вопрос, которого я не понял и в знак этого помотал головой.

— Каша горячая? — повторил он и, прежде чем я успел ответить, с жутким смехом и попугайскими криками исчез за углом. Не касаясь портфеля, который он в спешке забыл, я выбросил палку и побежал в противоположную сторону так быстро, как только мог. За мной слышались шаги и крики. — Вон он. Ловите!

Они бы, несомненно, меня настигли, если бы я от усталости не споткнулся на углу какого-то парка и не свалился прямиком в обрамляющий его кустарник. Я подумал, что настал мой час, и лежал совершенно обессиленный, уткнувшись лицом в землю и каждую минуту ожидая, что кто-нибудь из них с издевательским смехом склонится надо мною. В рот попала земля, мне не удавалось ее выплюнуть, и если бы здесь оказался дождевой червь, он вполне мог бы устроить себе норку в моем ухе, а я бы даже бровью не шевельнул.

Я, видимо, был какое-то время без памяти, и следующее, что помню, — чувство глубокого облегчения: голоса преследователей уже слышались неясно, они все удалялись от моего укрытия. Видимо, они не заметили, как я упал, и, озадаченные моим исчезновением, пробежали мимо. Только когда снова стало тихо, я с трудом сел и попробовал отчистить запачканные брюки носовым платком, который, к счастью, оказался в кармане.

Я никогда не любил прогулок на воздухе, а особенно в последнее время прямо-таки избегал физических упражнений по одной специфической причине, слишком личной и сложной, чтобы здесь о ней рассказывать. В любом случае мне пришлось приложить много усилий, чтобы наконец успокоить бьющееся как сумасшедшее сердце и с трудом сесть на ближайшую скамейку, которая так удачно оказалась в укрытии из кустов и деревьев, что меня почти невозможно было заметить, если только не подойти вплотную.

Я допустил большую ошибку, но не время для самобичевания, это позже. Я, во всяком случае, знал теперь, с кем имею дело: мои противники совершенно непредсказуемы и, чтобы достичь цели, могут прибегнуть к самым низким уловкам. Больше никому нельзя доверять! Самое ужасное, что, убегая, я оказался в совершенно незнакомой мне местности: вокруг пятиугольного парка со всех сторон были одинаковые, угрожающего вида кварталы, а улицы между ними казались не более безопасными. Я оказался в ситуации, когда нет смысла ничего обдумывать, решение будет в любом случае непредсказуемым и может содержать семя как спасения, так и окончательной гибели.

Я долго сидел на скамье и взвешивал варианты. Когда я наконец поднялся, чтобы идти, солнце стояло прямо надо мною, так что тени почти совсем отсутствовали. Тень можно было настигнуть, только если долго стоять неподвижно, а потом сделать длинный шаг вперед: на мгновение по земле промелькнет что-то темное. Это я принял за хорошее предзнаменование и, чуть ободренный этим, наугад выбрал одну из улиц и осторожно пошел по ней, держась у самых домов. Звуки моих шагов, попеременно отражаясь от противоположных стен, становились во много раз громче. Это меня бесконечно сердило, мне казалось, что меня преследуют. Я то и дело останавливался, чтобы оглянуться, но никого не видел и поэтому решил прибегнуть к хитрости: я будто разглядывал что-то на стене дома и потом резко поворачивался назад. Так мне удалось увидеть, как мелькнула темно-синяя стеганая куртка, но потом тень снова слилась с другой — и кадр остановился.

Эта таинственность меня так разозлила, что я решил отказаться от всяких предосторожностей и показать им, что со мной шутки плохи. Я выбрал жертвой совершенно невинную пустую пачку из-под молока, которая преспокойно валялась на тротуаре. Я разбежался и так ловко ее поддал ногой, что она отлетела на много метров, упала на проезжую часть и осталась там плашмя лежать. Чтобы дополнить свою работу, я стал ее топтать, так что от нее остались только пыльные обрывки вощеного картона. И должен заверить, что, проделывая все это, я не преувеличивал свою ярость.

Этот всплеск злобы, который должен был испугать и разогнать моих преследователей (их вряд ли много в этой стороне) или хотя бы заставить их выйти из укрытия, чуть не стал для меня гибельным, потому что я истратил на это так много энергии и застарелой ненависти, что частично потерял силы и мною снова овладел оставивший было меня ненадолго страх. Я чуть было даже совсем не упал духом. Чтобы что-то сделать вопреки этому чувству, я поднял с мостовой, которая, к моему ужасу, становилась все уже, кусок доски и со всех сил бросил ее в сторону предполагаемого укрытия моих преследователей. Ничего не произошло. Небезопасно верить, что, испуганные моей выходкой, они побежали за подкреплением, но их трусость придала мне сил, и я, несмотря на все невзгоды, решил двигаться вперед. Так я продолжил путь, не обращая внимания на острую боль в ноге от удара о булыжник на тротуаре, когда я пнул пакет из-под молока. Возникла новая угроза: улица становилась все уже и угрожала под конец совсем исчезнуть, проходы к дворам были закрыты массивными железными воротами, а окна первых этажей поднимались слишком высоко. Но я знал, что остановка подобна смерти, и шел вперед, пока впереди не возникла высокая сплошная стена, справа от нее тянулся узкий, с человека шириной, проулок. Я стоял у его начала и с недоверием смотрел во мрак, как вдруг почувствовал в спине острую боль. Тут в висок мне попал второй камень, и по лицу потекла кровь. Я быстро укрылся в проулке. Как раз вовремя, потому что на то место, где я только что стоял, посыпался град камней.

Когда первый залп кончился, я осторожно высунул голову, и с моих губ сорвался крик отчаяния. Преследователи были в нескольких шагах, я различал их беспощадные лица и жажду крови, которая, ища выхода, горела в их глазах. Они крались тихо как ночь, их становилось все больше.

Я собрал остатки сил и ринулся бежать по проулку. Стоящая по обеим сторонам высокая кирпичная ограда царапала бока, но в ужасе я этого даже не замечал и ненадолго вырвался вперед, потому что мои преследователи в порыве усердия кинулись в узкий проулок все одновременно и застряли. Их руководитель грубым голосом отдавал приказания, слышал мучительные стоны, долго не догадываясь, что они идут из моего рта. Тогда я понял, что не будет никакого суда, я был безумцем, воображая себе это, от них нельзя ждать ни малейшей пощады. Они почуяли кровь, и я знал, что дал к этому повод. В моей голове проносились разные мысли и картины, и тут я заметил, что они меня нагоняют; среди них были хорошие бегуны, они в надежде на благодарность и возможное вознаграждение напрягали все силы.

К тому же переулок был полон всякого хлама, он мне очень мешал, а мои преследователи легко его преодолевали. Наконец стал виден конец переулка, — казалось, стены растворяются вдали в ярком свете, среди которого вырисовывается залитая солнцем площадка со свежей травой. Я собрал последние силы, чтобы преодолеть последние метры, и тут из травы вдруг стали подниматься темные фигуры, мрачные мужчины (у двоих все же была соломинка во рту), они образовали непроходимую стену у выхода. И тут под ногами у меня земля провалилась, и я полетел вниз, увлекая за собой куски досок и прочий хлам. Когда я упал на сырую твердую землю, солнечный свет сменился тьмой.

Нет, никакого суда, лишь тьма, боль в раскроенном колене и высоко вверху яркий квадрат с неровными краями, откуда они напрасно пытались меня разглядеть. На ощупь я разобрал, что лежу на выступе в несколько квадратных метров, у самого обрыва, под которым на глубине десятков метров течет зловонный поток. Головы исчезли, и я услышал, как там совещаются, кто-то громко говорил, раздосадованный неудачей. Потом я закрыл глаза и больше не обращал на них никакого внимания.

Сейчас я совершенно спокоен, почти счастлив тем, что все скоро кончится. Наверху тихо, оттуда слышится только негромкая перебранка тех, кого оставили сторожить, они, видимо, играют в карты недалеко от отверстия, с края которого постоянно небольшой струйкой сыплется земля. Край отверстия очень опасен, но вряд ли они, уходя, поставят предупреждающий щит.

Вы, наверное, хотите знать, почему они меня преследуют? Конечно, хотите, но этого вы никогда не узнаете. Об этом могла бы рассказать моя жена и старший из детей, но они не расскажут, а младшие этого никогда даже и не знали. Вы, конечно, можете пойти и спросить, но не стоит утруждаться: они не расскажут, они молчат и сохранят тайну! Молчат, все четверо. Там вы найдете только новый вопрос, но и он вам не поможет. Я это сделал потому, что хотел их спасти. Если бы было какое-нибудь другое решение, я бы им воспользовался, но вон они там наверху не дали ни на что другое времени. Кроме того, меня нисколько не утешает то, что я все это знаю. Они пошли за веревками и лестницей и скоро вернутся. Так что торопитесь, если хотите все услышать, потому что как только боль в колене немного утихнет, я преодолею расстояние в несколько десятков сантиметров до края обрыва и отправлюсь в полет, храбрый мальчик, и окажусь в таком месте, где ваша ирония и ваше презрение вызовут у меня лишь ласковую улыбку.

Перевод Галины Прониной