Финское...
... Билет я купила на восьмой ряд. На сцену вышел Володя Бондаренко, кинокритик, известный, скажу без преувеличения, всей Самаре. Главным образом, он знаменит своей любовью к женскому полу. Это мелочи. Он стал рассказывать о том, что ждет зрителя. Нам пообещали неподражаемый финский юмор (а то я не знаю, с какими лицами шутят актеры в фильмах Каурисмяки...), отсутствие сюжета (чего еще ожидать от Володиного любимца...) и великое множество аллюзий (куда ж без них...). Свет погас.
Издевательство началось сразу же. Черно-белая лента. Ужасный французский язык финских актеров. Субтитры на английском. Исходя из уровня англо-русского разговорника. Но когда голосами всех героев одновременно заговорила дублерша - девочке явно не больше восемнадцати - публика стала хохотать. С этого начался знаменитый финский юмор.
Что сказать о самом фильме? Поражает игра актеров. Правда, поражает. Слишком они непрофессиональны, и в этом виден их профессионализм, как бы парадоксально это ни звучало. Эвелин Диди была великолепна в своей естественности. Впрочем, у меня всегда было ощущение, что своих актеров братья Каурисмяки находят непосредственно в день съемок. Они и сценарий к фильму пишут за week-end.
Финский юмор - это и правда нечто. Непробиваемые физиономии (иначе не скажешь!) "горячих" финских парней - и тонкая издевка. Просто тончайшая. Но истинный режиссерский талант был в том, что и в моменты, когда зал стонал от хохота, никто из зрителей ни на минуту не терял ощущения, что юмор - это единственное оружие героев. Сам юмор у них - на грани отчаяния. Они шутят не потому, что хотят пошутить, а потому, что иначе они просто сойдут с ума от безысходности. Жизнь - не та, философская, о которой думал Гамлет в средние века, а вот эта, насущная, где надо есть, чтобы не умереть с голоду, где творческим натурам приходится работать, выматывая себе душу, чтобы прокормить себя и любимую женщину, чтобы заплатить за жалкую грязную каморку, иначе хозяин выгонит незадачливого художника/музыканта/писателя на улицу; так вот, эта жизнь - страшная штука. Но даже эта страшная жизнь все равно меркнет перед лицом смерти. Смерть оказывается той же самой жизнью, герои Каурисмяки все время живут в ожидании смерти. Они сами не осознают, насколько близко ходят от смерти, как часто она заглядывает им в глаза. От героя-писателя уходит любимая женщина, это ведь тоже маленькая смерть. Любимая второго героя – художника – умирает. Не вдруг, не сразу, она не попала под машину, не сбросилась с небоскреба вниз, к мощеному тротуару. Она умирает долго, тяжело и болезненно, прикованная к постели, полгода не выходя из серой палаты. И в итоге – она умерла одна, умерла в тот момент, когда художник пошел нарвать ей первых весенних цветов. В самом начале фильма он уже пытался подарить ей цветы, но тогда она, случайно оказавшаяся в его квартире, ушла рано утром, а когда вернулась через несколько дней – цветы уже завяли. Первое, что сказала она, глядя на поникший букет: «Они мертвы». Но она вернулась, тогда это было главным. В финале – все поменялось, все смешалось. Цветы живые, весенние, но ОНА умерла. И что теперь герою эти жалкие ромашки?!..
В кинозале всегда очень интересно наблюдать за зрителями. Кино – тот же гипноз. Хорошее кино заставляет верить в жизнь героев, гениальное кино заставляет жить их жизнью. Те сто минут, которые я провела в полумраке кинозала, дали мне очень многое. Я видела, как послушно тянутся зрители за режиссером. Он как дирижер: взмах палочкой влево! – и зрители смеются. Но в глубине души, где-то в подсознании, зрители всегда помнят, что дирижер может взмахнуть палочкой влево, рраз! – и тогда зритель начнет плакать. Плакать так искренне, что начинаешь верить – каждый из них переживает ту же трагедию. Сегодня в зале плакали не только экзальтированные девицы, непонятно как попавшие на «Жизнь богемы» (название прельстило, разве только). Темнота кинозала хорошо скрадывает лица, можно позволить себе на часок-другой стать самим собой, не сдерживать эмоций. Пройдет сто минут, зажжется свет, и все станет по-прежнему. Разве только иногда, глядя на первые весенние ромашки, вспомнится жизнь богемы. И станет страшно…
