Аки Каурисмяки: «Один настоящий зритель значит больше, чем 300 идиотов»

— Когда вы с братом Микой Каурисмяки начинали кинокарьеру, что вами двигало?

— В конце 70-х финское кино было застывшее, а мы с братом были полны анархической силы и желания действовать. Противотечение родилось еще до нас, но оно было где-то на окраине. Мы придали ему азарт, движение, скорость. В общем, мы повлияли и продолжаем влиять на финское кино и в хорошем, и в плохом смысле. Скромность не украшает человека. А то будешь выглядеть еще глупее.

— А каковы сегодня ваши отношения с кино?

— Иногда говорят: кино кончилось; иногда мне кажется, что его и не было, что оно кончилось уже давно, в начале 60-х — в том смысле, как его понимаю. И никто этого не замечает. Я слишком старый пес, чтобы изменить свои привычки и навыки. Но вопрос "Зачем делать кино?" все равно встает перед глазами. Когда молод, хватаешься за все, с жадностью ждешь каждого рабочего дня. А теперь у меня внутренний страх: что, если нечего сказать? Хотя профессионально я в хорошей форме.

— Неужели ничто из происходящего в кинематографе, из того, что делают коллеги, вас не радует?

— С Джармушем мы все еще дружим. Альмодовара ценю и Кена Лоуча. Но я бы всю западную культуру отдал за один фильм "Кубок", снятый буддистским монахом,— только так дешево не отдадут. Это кино такое же прекрасное, как шедевры Одзу, но оно так же одиноко. Все больше думаю, что кино — это опиум для народа, и даже не чистый опиум. Это кока-кола, продукция, которая меряется только деньгами. А тема может быть сколь угодно идиотской: конкурс пуканья. Все труднее верить, что это форма искусства. И просто смешные вещи обретают популярность только потому, что их многие видели. Когда это началось, что, количество зрителей стало все определять? Я действительно считаю, что один настоящий зритель значит больше, чем триста идиотов. Мне звонит механик: "У меня один человек в зале!" Говорю: "Зачем звонишь? Он же купил билет".

— А кто ходит к вам в кино?

— Есть еще такие люди — воспитанники киноклубов. В моем кинотеатре мы прокатываем "Семь самураев", "Ноль за поведение", "Аталанту". Пускай мало зрителей ходит, но это культурная работа, и будем ее продолжать. Вообще-то я — неплохой бизнесмен и хочу хоть немного отвоевать места для культуры. В Финляндии считают, что раз у нас есть Nokia, значит, уже не до библиотек. И все равно у Годара больше зрителей в Хельсинки, чем в Париже. Почему-то большие прокатчики ненавидят киноклубное движение. У нас его просто-напросто убили. Может быть, потому, что для киноклубов надо печатать новые копии? В 70-е годы благодаря киноархивам клубы были насыщены самыми редкими фильмами. Мы посмотрели все фильмы, которые пришли в наш город, кроме отъявленного говна; впрочем, и его тоже.

— Каждые полгода вы проводите в Португалии. Почему именно там?

— Португалия интереснее, чем остальная Европа. Франция остановилась, а Португалия рвется к капитализму. И кто я такой, чтобы сказать, что это плохо? Здесь была диктатура сорок лет, теперь внуки тратят деньги, лежавшие у дедов в мешках, покупают дорогие машины, а потом себя убивают.

— А если сравнить Португалию не с Францией, а с Финляндией, есть сходство у этих стран на краю Европы?

— Матч Португалия—Финляндия? Я неизлечимый шовинист. На самом деле я неизлечимый феминист, только не говорю это женщинам, а то они чересчур загордятся. Однажды ехал на кадиллаке по самому югу Европы, в баке закипела вода, мы остановились в деревне у памятника, жена прочла надпись — это был чистый финский язык. Финны происходят от этрусков, разве не знаете? Жаль, что мы превратились в овец. Скоро в Финляндии везде запретят курить. А в Португалии только в моргах не курят. У нас хотят жить вечно, а все равно дело кончается смертью.

— Ну так что, португальцы — они похожи на финнов?

— Когда-то я хотел снимать фильм "Юха" по классическому финскому роману в горах Португалии. После полутора страниц сценария остановился и понял, что не знаю этой культуры. Для меня останется вечной тайной, что эти люди думают и чувствуют в глубине души. Я писал сцену, где Мария, моя крестьянская героиня, собираясь в поле, заворачивает в шарф хлеб и сушеную свинину. Но я не мог точно знать, как она это делает.

— А сейчас, познакомившись с Португалией поближе, вы бы не хотели снять там кино?

— В 1989 году это была очень невинная страна. Основные нужды людей были удовлетворены: они ездили в поездах, не голодали. А сейчас бог знает что. Бывало, мне хотелось выйти на площадь и закричать: не делайте этого, я уже видел эту ошибку! Они за 6 лет достигли того, что мы, финны, за 35. Матушка Россия сегодня тоже недалека от этого общества всеобщего потребления. Только одни употребляют, а другие дают употребить себя. Все-таки португальцы сохранили свой характер, ярмарки, свой товар. Те, кто родился еще до гвоздичной революции, не изменились. Но с молодыми я уже не ощущаю никакой связи. Может быть, просто я уже слишком постарел. Португальцы — мистический народ. И юмор у них совсем другой. Я могу заставить целый бар заливаться от хохота, хотя и сам не знаю, как мне это удается. Финский юмор рождается как бы от противного, а у них он вырастает из положительных начал. Они любят семью, и родню, и даже ритуал смерти. Они — маленькие дети. Но тем не менее этот самый западный народ Европы, западнее даже Франции, самый славянский народ. Более дружественного я не встречал, а в моем возрасте уже нелегко завести новых друзей.