Аки Каурисмяки: «Всю жизнь я делал наоборот»

Беседа на Гентском кинофестивале

Бывают разные собеседники: есть те, что с места в карьер начинают говорить и те, что отбарабанивают заученный урок; те, что рассуждают лучше, чем снимают фильмы и те, что досадуют на саму необходимость интервью; те, что ждут ключевого вопроса и те, что никогда не заканчивают фразу; есть те, что запутываются в собственных рассуждениях и есть Каурисмяки.

Подобно тому, как его фильмы, стоящие в одном ряду с фильмами самых прославленных режиссеров, не похожи ни на один из них, интервью с режиссером «Человека без прошлого» не похоже ни на одно другое. Это неповторимое впечатление, другое измерение, встреча с человеком с другой планеты, издали и безо всякого энтузиазма взирающей на землян, критически настроенной, комичной и навеселе.

– Очень приятно!

– (по-французски) Здравствуйте, месье. (по-английски) Я плохо говорю по-французски.

– Я по-фински еще хуже.

– Никто не говорит по-фински.

Пока разговор не начался, Брижитта, бельгийский пресс-секретарь, хочет его кое о чем предупредить.

– После будет перерыв, чтобы вы смогли пообедать.

– Я с удовольствием посмотрю, как вы обедаете.

– Вы тоже должны немного поесть.

– Поесть? Никогда не пробовал. Ну что ж, это будет интересно.

Слегка улыбаясь, Брижитта уходит, ей предстоит долгий день…

– Я хотел выведать у вас маленькую тайну. Что вы сказали на ухо Дэвиду Линчу, когда шли получать Гран-при на Каннском фестивале?

– Вы хотите знать правду?

– Да.

– «Вы кто?» На самом деле, в это время я спал, все эти торжественные мероприятия меня так утомляют. Кто-то разбудил меня и сказал, что нужно выйти на сцену, и я пошел. Приближаясь, я не знал, кто все эти люди, тогда я спросил; мне сказали, что это жюри, и показали председателя. Я подошел к нему и спросил: «Вы кто?»

– А после вы произнесли неслыханную благодарственную речь: «Прежде всего, хочу поблагодарить самого себя», и затем ушли.

– Да. Потому что мне было стыдно.

– Стыдно чего?

– Стыдно быть там. В Каннах я чувствую себя как собака. Я и есть собака и люблю лежать на коврике у огня. А в Каннах я не знаю, как себя вести. И тогда я поступаю, как Бастер Китон в «Навигаторе». Я не веду себя должным образом, не говорю с нужными людьми, а болтаю все, что приходит мне в голову. В этом смысле я сюрреалист. Один из них сказал: «Мысль рождается во рту» – я с этим согласен.

– Ваши мысли рождаются быстро.

– Я не медлителен. Я ленивый режиссер, но не медлителен. Как Хичкок. Мы притворяемся медлительными, а на самом деле очень прыткие. Но я не сравниваю себя с Хичкоком, ведь между нами большая разница: Хичкок – хороший режиссер.

– Вы тоже.

– Нет.

– Разве вы не почувствовали в Каннах, насколько всем понравился ваш фильм?

– Во время показа я сидел в баре. Для меня фильм закончен, когда смикширована последняя песня. Я не смотрел свой фильм, есть много фильмов гораздо интереснее.

– Почему вы не смотрите собственные фильмы?

– Почему? Когда-то давно я читал интервью с Бунюэлем. Он говорил, что не смотрел «Золотой век» с тех пор, как закончились съемки. И я подумал: «вот обманщик». Но когда я сам начал снимать фильмы, то понял. Зачем мне смотреть свои фильмы? Нет никаких причин, это в прошлом.

– Вы человек без прошлого?

– Да. Я человек, идущий вперед. Противоположность Буша.

– Вы блестяще отреагировали, отказавшись поехать в Соединенные Штаты из солидарности с Аббасом Киаростами, которому было отказано в получении визы.

– Это не реакция, это мои моральные принципы. Мне нравится Нью-Йоркский кинофестиваль, и я хотел на него поехать. Меня ждал Джим Джармуш и другие друзья. В аэропорту мне пришлось принять решение, я сказал себе, что если мои моральные принципы ничего не стоят, то все пойдет прахом.

– Это еще называется чувством собственного достоинства, таким осязаемым в ваших фильмах.

– Они на нем построены. Как у Чарли Чаплина. То, что чувствуется в «Золотой лихорадке»: достоинство, достоинство и еще раз достоинство.

– Как и у неореалистов, чувство собственного достоинства – составляющая вашей постановки, так вы представляете события.

– Нет, это дело актеров. Чувство собственного достоинства присутствует в сценарии, но именно актеры должны его передать, потому что это их лицо.

– Бесстрастное лицо.

– Я не позволяю им играть. Единственный, кому разрешается импровизировать на площадке, – я сам. Актерам – никогда. Я даю им текст за секунду до съемок. Если текста много, тогда за минуту, и говорю: «Только не играть». А если кто-то все-таки пытается, то я: «Э-э, со мной это не пройдет». И делаю второй дубль. В любом случае, даже при первом дубле в камере ничего нет, я снимаю только на репетициях. Хочу, чтобы актер был свеж, а всего свежее он на репетиции. Я ловлю их, говоря, что по техническим причинам сцену нужно повторить. Вот тогда-то я и снимаю, а в других случаях только делаю вид, потому что я лжец.

– Но у вас всегда одни и те же актеры, они уже знают, в чем фокус?

– Нет, они настолько сосредоточены, что ничего не замечают. Только не говорите им об этом.

– Они не читают по-французски.

– Нет, только по-фламандски [1].

– Сделать из контейнеров замечательные жилища – таков ваш способ изобразить достоинство живущих в них людей?

– Это настоящие контейнеры, они такими и были. Мы немного закрасили граффити, вот и все. И работали совместно с теми, кто в них жил. За исключением главных ролей, мы не задействовали ни одного актера, всё это – люди, там живущие.

– Словно во времена неореализма.

– В некотором роде, да. С непрофессионалами работать проще, чем с актерами. Если они мне доверяют, а я доверяю им – все просто.

– А музыка, она из прошлого? Блюз, танго…

– Родина танго – Финляндия.

– Правда?

– Да, правда. Моряки, совершая рейсы между Южной Америкой и Финляндией, привезли эту музыку в Аргентину. Они взяли с собой аккордеон, так танго появилось в Буэнос-Айресе.

– Я этого не знал.

– Никто этого не знает, но это правда. Я не стал бы вас обманывать. Первые упоминания об этой музыке относятся к XVIII веку, но только в 1850-1875 гг. финские моряки начинают исполнять ее в Аргентине.

– Эту музыку еще играют в Финляндии?

– Она была нашей национальной музыкой, но теперь все кончено…

– Человек похож на музыкальный автомат из вашего фильма: время от времени из него нужно вынимать накопившиеся монеты, чтобы он снова начал работать?

– Да, если рассматривать человеческий мозг как музыкальный автомат, в котором содержатся не диски, а воспоминания, одни лишь воспоминания. В этом-то и проблема.

– Некоторые воспоминания трудно стереть, чтобы заиграть вновь.

– Так же сложно, как забить гол.

– Так же сложно, как давать команды собаке? Ганнибал не хуже собаки из «Умберто Д» – фильма де Сики.

– Это моя собака, Тяхти. Я всегда снимаю своих собак. В «Жизни богемы» снималась Лайка, ее бабушка. Когда я пишу, жена никогда меня не отвлекает, разве только чтобы сказать «Не забудь написать роль для собаки». И я делаю это, ведь она любит собак.

– Считаете ли вы, что с помощью цвета можно вернуть фильм в прошлое, воскрешая Текниколор [2]?

– Текниколор мертв. После того как я снял черно-белый фильм, мне захотелось красок, живописать фиолетовым по фиолетовому, чтобы было сходство с фильмами Дугласа Сирка – настоящего кинорежиссера. А так как этот фильм к тому же был немым, мне захотелось диалогов. Это был поворот на 180 градусов, безо всякой причины я начал с начала.

– Быть может, причина – желание стать ближе зрителю?

– Я вложил в этот фильм все свое сердце. Мир и так печален, зачем усугублять. Я всегда поступал наперекор, вот и снял оптимистичный фильм.

– Странно: чем вы грустнее, тем больше у вас юмора.

– Да, это странно, но у меня всегда было странное чувство юмора. Всю жизнь я делал наоборот. Мне говорят  – налево, а я иду направо, велят посмотреть в окно, а я смотрю в дверь. А хотите знать, почему?

– Да.

– Я тоже.

(Смех)

Прощаясь, я благодарю его за фильм, беседу и ее финал. «Я был журналистом, – отвечает он, – и знаю, что это самое сложное».

Перевод с французского:  Л. Тюрина, специально для сайта aki-kaurismaki.ru