Аки Каурисмяки: «Я поклоняюсь деревьям, а не Богу»

– Г-н Каурисмяки,  Вы всегда были своим самым строгим критиком. Вы часто говорили журналистам: «Я паршивый дилетант. Мне хочется дать себе в морду». К Вашему новому фильму это тоже относится?

– Нет. Конечно, там есть несколько ляпов в режиссуре. В остальном фильм нормальный.

– Почему?

– В нем красивые цвета и хорошая музыка.

– У Вас впервые положительная критика в Финляндии.

– В Финляндии у меня всегда хорошая критика. Финский кинокритик мой знакомый. Впервые отреагировала иначе бульварная пресса. Она до сих пор вонзала мне в спину свои длинные ножи. Но моя спина давно превратилась с покрытое шрамами месиво. Мне уже не больно.

– Что бульварная пресса имеет против Вас?

– Она знает, что я ее презираю. В моих фильмах никогда не было того, чего ей хотелось: ни рантье, ни современных авто, ни компьютеров. Даже финское туристическое бюро подумывало, не вчинить ли мне судебные иски. За то, что каждый из моих фильмов отбрасывал их усилия на десять лет назад.

– В Ваших фильмах показана финская действительность?

– На сто процентов.

– В Вашем новом фильме «Человек без прошлого» Ваш герой в самом начале теряет память. Его зверски избила банда подростков. Как появилась идея?

– У меня была не идея, а проблема. По сути, я только использовал старый трюк из большинства своих фильмов: человек с севера приезжает в столицу, в Хельсинки. Похожий прием был у обожаемого мной автора Раймонда Чендлера. Тот как-то сказал: если сюжет забуксовал, пусть в комнату зайдет парень с револьвером в руке. Тогда наверняка что-то случится.

– О Вас идет дурная слава, что Вы алкоголик. Не является ли делирий также формой амнезии, временной потери сознания?

– У меня давно нет сознания. Оно покинуло меня при рождении. Это правда. В котелке что-то не в порядке (Каурисмяки показывает указательным пальцем на затылок).  Там давно не все дома, ни в мои десять, ни в двадцать лет. Но не бойтесь, я справлюсь.

– Что именно не в порядке?

– Сам не знаю. Для моих врачей это тоже загадка. Не смейтесь, пожалуйста. Я серьезно. Я никогда не был нормален в нормальном смысле слова «нормальный». Я большой буйный ребенок. Не то чтобы я поджигал себе волосы или экспериментировал с наркотой. Я всего лишь алкоголик. Тем не менее я чувствую иначе, чем большинство людей. Причем я не вполне уверен, прав ли я или другие.

– Алкоголь дает Вам избавление, или Вы ищете удовольствие?

– Удовольствие? Я правильно расслышал? Уже много лет это не доставляет удовольствия. Тот, кто пьет по-настоящему, удовольствия не получает.

– Это из-за Финляндии?

– Нет. Потому что будь я эскимосом, я бы напивался еще сильнее.

– Финны известны своим пьянством.

– Финны пьют не так уж много. Но если они пьют, то на всю катушку. Оставаясь при этом настоящими джентльменами. В противоположность шведам.

– Что заставляет Вам тянуться к бутылке?

– Зимой здесь довольно темно. Это ходячая мотивировка алкоголизма в этой стране. Отчасти она, конечно, справедлива. К тому же я человек, склонный к глубокой меланхолии. А меланхолики – алкоголики. Пьющий становится меланхоликом. В конце концов пьешь или в какой-то момент перестаешь разговаривать.

– Это было бы неплохо. Финны почти не говорят.

– Точно. Но на то есть весомые причины. Я поясню с точки зрения лингвистики: по-фински «язык» называется словом «puhe» («пухе»). Оно происходит от «puhaltaa» («пухалтаа»), что значит «дуть». Для финнов говорить – всё равно что с каждым словом выпускать воздух в атмосферу, весьма бесполезное занятие. Финны не умеют вести непринужденных бесед, как мы с вами сейчас. Мы незнакомы. Так что мы можем друг другу сказать?

– Питьё способствует Вашему творчеству?

– О да, конечно. Все мои фильмы родились за стойкой бара.

– Ваш близкий друг, актер Матти Пеллонпяя,  упился вусмерть.

– Судьба его такая.

– А не полезнее ли другие наркотики?

– Нет. Алкоголь самый честный наркотик. Он мстит каждый раз. Каждое утро снова и снова.

– Вас часто сравнивают с Райнером Вернером Фасбиндером. Вы знаете его фильмы?

– Почти все.

– Вы усматриваете параллели?

– Не в фильмах, а в личности. Он был маньяк. Кино довело его до самоубийства. Он был сумасшедший. Но это не преступление.

– Вы поэтому им восхищаетесь?

– Если бы на мне была шляпа, я бы снял ее. Он работал очень быстро и притом невероятно скрупулезно. Джим Джармуш тоже очень скрупулезен, но ужасно медлителен, больше, чем я.

– Вы режиссер по убеждению?

– Нет, из-за неумения сосредоточиться. Вообще-то я хотел стать писателем. Но каждый раз, когда я садился дома над чистым листом, меня начинало клонить в сон и я ложился в кровать. С фильмом проще: вызываешь киногруппу в нужное время в нужное место. Тогда режиссеру тоже нужно когда-то появиться, неважно, с текстом или без. Оператор, ассистентка режиссера, осветитель – все ждут и смотрят на тебя с нетерпением. Тебе ничего другого не остается, как работать.

– Раньше Вы занимались кинокритикой. Почему Вы ее забросили?

– Потому что я был плохим кинокритиком. Для меня существовали только шедевры или мусор. Такие люди, по-моему, плохие кинокритики. 

– Вы любите кино?

– В его лучшей форме. Ненавижу цинизм Голливуда.

– Значит, Вы никогда не пошлете свой фильм на присуждение «Оскара»?

– Хороший вопрос. Он затрагивает большую проблему. Я поклялся, что ногой (показывает под стол) не ступлю на землю Калифорнии. А теперь, похоже, Голливуд хочет номинировать на «Оскара» «Человека без прошлого». Как мне быть? Я не знаю.

– Где вы научились делать фильмы?

– В киноархиве. Там прошла моя юность, норма была минимум шесть фильмов в день. Я умею рассказать историю, потому что много читал.

– Ваш последний, немой фильм «Юха» назван Вашей самой последовательной вещью. Говорят, что минималист Каурисмяки вернулся к себе. В Вашем новом фильме герои снова говорят. Что случилось?

– А что мне было делать? Отказался от звука, отказаться еще и от изображения? Бледная тень – это уже не кино. Если бы я дальше пошел тем путем, что в «Юхе», то «Человек без прошлого» стал бы не фильмом, а радиопостановкой без слов. «Юха» положил конец простоте.

– Тем не менее Вас безнадежно мучит ностальгия. Разве старые времена в самом деле были намного лучше?

– Это сугубо эстетический вопрос. Старые авто, старые фотоаппараты, старые приемники, старые бокалы, старые пепельницы просто красивее, чем новые.

– Вы однажды сказали: «Миру нужно больше кадиллаков и меньше БМВ».

– Меня восхищает ручная работа. У кадиллаков есть душа, они рыдают, когда на них входишь в поворот. БМВ так не умеют.

– Значит, в Ваших фильмах никогда не будет компьютера или мобильника?

– Нет. Эстетически это скучно. Впрочем, секса и насилия у меня вы тоже не увидите. Я за разделение труда. Для большинства моих коллег по киноцеху секс и насилие стоят на переднем плане. Меня занимают другие формы человеческого поведения.

– Почему Ваши персонажи никогда не смеются и не плачут?

– И еще они не носятся, как угорелые.

– Всегда ли лучше, если меньше?

– Да, всегда.

– Стало быть, при Вашей режиссуре актеры должны забыть все, чему они научились?

– Бóльшую часть. Существует железный закон. Чтобы было понятно всем, я сформулировал его на английском: «I don’t want acting in my movies» – «Мне не нужно кривлянье в фильмах». При этом, конечно, исполнители должны играть, но так, чтобы не было заметно. Они не должны заламывать руки и вопить. Иначе зрители заснут еще до того, как начнется фильм.

– И до сих пор все подчинялись?

– Все, кроме одного. Ему я поотпиливал руки. Режиссеру нет смысла соблюдать принципы, если люди ему не повинуются.  

– Вы владелец отеля, бара, ресторана, биллиардного зала. Устраиваете концерты, танцевальные конкурсы и кинофестивали. Считаете ли Вы себя ответственным за социальную жизнь других?

– Нет. Но я люблю, когда люди веселятся, пока мне самому там не нужно присутствовать. Иногда я наблюдаю издали, иногда скрываюсь в лесу. В этом единственная цель моих фильмов: люди должны их смотреть и становиться счастливее. Когда мне это удается, меня распирает от радости.

– В Вашем предпоследнем фильме «Вдаль уплывают облака» супруги тоже находят свое счастье, открыв ресторан для бедных. Они назвали его «Работа».

– Я давно хотел, чтобы где-то была пивная под названием «Работа», пристанище для меня и моих друзей. Чтобы придя поздно ночью домой, когда жена грозится поколотить, можно было с чистой совестью заявить: «Я же был на «Работе»». Туда можно смыться даже с утра, объяснив: «Досадно, но мне нужно на «Работу»».

– Вот мы и добрались до любви. Почти во всех Ваших фильмах люди влюбляются, не перекинувшись даже парой слов. Они только посмотрят друг на дружку, и тут – бах! – вот оно.

– Разве взаправду так не бывает? Со мной случилось именно так. Я увидел жену, и сразу понял: с ней я хочу быть до самой смерти. Возможно, в Швейцарии такие вещи сначала следует решать путем дискуссии. В Финляндии достаточно одного взгляда. 

– Как Ваша жена терпит Вас?

– Прошлой ночью мы отметили нашу двадцать первую годовщину свадьбы. Мы славная парочка. По крайней мере так считают соседи.

– Трудно взрослеть?

– Нет. Перестаешь притворяться, что в жизни что-то понимаешь. В сущности, я все тот же тринадцатилетний пацан, каким был когда-то. Только зеркало уверяет, что я изменился.

– Вам хотелось иметь ребенка?

– Нет, никогда.

– Почему бедняки красивее, чем богачи?

– Они вовсе не красивее. Они редко ходят к парикмахеру.

– В Ваших фильмах они на редкость красивы.

– Это потому, что бедняки более естественны, чем богачи.

– Почему?

– Потому что у них нет денег на фальшь.

– Это социальный кич.

– Вы правы, пожалуй, именно так.

– Так почему Вас интересует бедность?

– Потому что богачи нагоняют тоску. И еще я не умею писать диалоги для богачей. Сам-то я не был богат.

– Должны ли Ваши фильмы улучшить мир?

– Вы имеете в виду, как Джон Леннон и его  песня «Imagine»? Нет. Что касается состояния человечества, то я оставил всякую надежду. У нас был шанс спасти мир, но мы им не воспользовались. Он станет лучше без нас.

– Чем же мир так плох?

– Алчностью.

– Вы называете себя коммунистом. Разве пролетариат еще существует? Да еще в Финляндии?

– Не в старом смысле классовой борьбы. Современные пролетарии больше не имеют власти. У них нет организации, нет профсоюза. Они сегодня новый люмпен-пролетариат. В Финляндии их официально называют «гражданами категории Б», в противоположность «гражданам категории А». Это значит, что им хватает денег на выживание, но недостаточно, чтобы строить баррикады. Они живут в неизменном порочном круге и постоянно должны выбирать: если выпить пива, не останется на сигареты. Если купить ботинки, не удастся заплатить за квартиру.

– Вы верите в Бога?

– Нет. С этим мошенником наш мир выглядел бы еще хуже. Я поклоняюсь деревьям.

– Тем не менее в Вашем новом фильме центральную роль играет «Армия спасения». Она раздает людям пищу и классные шмотки. У нее для бедняков есть даже балаболка-адвокат.

– Я всегда был фанатом «Армии спасения». Ее дело помогать, вместо того чтобы пялиться в библию. Там милые люди, ведущие себя весьма непринужденно.

– Непринужденно?

– Они хорошо поют и у них невероятное чувство ритма. Впрочем, мой фильм пришелся им по душе. Их босс написал мне, что до сих пор никому не удавалось так точно описать реальное положение его подразделения.

– С 1989 г. место Вашего постоянного жительства Португалия. Почему?

– Потому что в Португалии светит солнце. И потому что там я иностранец. На иностранцев не давит бремя общества, как на местных. Это приятно.

– А почему Португалия?

– Она лежит на другом краю Европы. Нам, финнам, нравятся окраины. Те, куда попадаешь.

– Ваша жена поехала без возражений?

– Так она обещала на бракосочетании.

– Вы феминист?

– Само собой. А кто не феминист? Все-таки я не стал бы разбивать кадиллак только за то,  что он автомобиль настоящих мужчин.

– Вы пользуетесь феминистской тактиков?

– Во всех моих фильмах мужчины играют болванов. Было время, когда женщины в Финляндии проводили всю жизнь между кулаком мужа и плитой. Говорить дозволялось, когда муж с похмелья лежал в койке. Благодаря мне и другим феминистам положение изменилось. Теперь я спокоен за  финских женщин. Напротив, когда они приближаются, я всегда отступаю на шаг в сторону.

– Финляндия стала новым примерным членом Евросоюза. Вас это радует?

– Ничуть. Я делаю всё, что в моих силах, чтобы вывести Финляндию из Евросоюза. Беда в том, что этой маленькой страной всегда правили извне, то шведы, то русские. У нас никогда не было возможности выработать уверенность в себе. Финны всегда гнули спину перед кем-то. Теперь они горбатятся в ЕС. Если Брюссель говорит, что европейские огурцы должны быть ровно двадцати сантиметров длиной, то в других странах ЕС люди помирают со смеху. Только не финны. Они с радостью сразу бросаются выращивать такие огурцы.

– В исследовании PISA[1] финским школьникам даны наивысшие оценки. В Финляндии самый низкий уровень коррупции в ЕС.

– О чем это говорит? Лишь о том, что мы народ карьеристов, к тому же мы слишком глупы, чтобы быть коррумпированными, как многие другие.

– Чем Вы занимаетесь, когда не снимаете кино?

– Ловлю рыбу, собираю грибы и читаю.

– Вы когда-нибудь измените свой стиль?

– Нет. Это было бы величайшей глупостью. Когда наконец нашел свой стиль, его обязательно нужно сохранять. Второго стиля не будет никогда.

– Вы производите впечатление очень надежного человека. Со своими актерами, с оператором, со всей Вашей съемочной группой Вы работаете десятки лет.

– Нового сотрудника я ищу, когда кто-то умирает. Зачем заменять его раньше?

– Потому что Вы нашли кого получше.

– Это менеджерский вздор. Я даю людям свое доверие, а они дарят мне свою творческую силу. За десятилетия мы срослись в одну команду. На съемочной площадке мы общаемся посвистыванием и подмигиванием.

– Вы кто больше: комик или моралист?

– Помесь того и другого. Клоун называется.

Перевод с немецкого: А. Дмитришин, специально для сайта aki-kaurismaki.ru